Если твирь заместо крови - Язва не возьмёт...
читать дальшеОна не придёт...
Fleur
Жёсткое полотно под голыми лопатками, белый потолок режущего по глазам света, голос, вопрошающий "Как имя твоё?".
Несколько помедлив, точно не своё, точно примеряя и пробуя на вкус, разлепляя спаявшиеся губы:
- Тай...
"Тай?.. Ну пусть будет Тай, раз ты желаешь так...".
Покалывало где-то в груди, за рёберной решёткой, но покалывало тепло и - хоть и абсурдно это - привычно как-то... Разогретая точка в сердце была с ней с рождения - все эти несколько секунд, что жил её мозг. Так же привычным оказалось и заслонившее свет лицо над холодным цинковым столом, над ней, над её распростёртым телом. "Глеб Каин?" - спросила сама себя Тай, видя его впервые, и тут же откуда-то изнутри пришла уверенность в верности этой мысли. Глеб Каин был так же знаком и привычен, как пульсирующая искра. И был он чуть ли не богом - этот мужчина с глазами немного навыкате - как у рыбы - и пепельной шапкой жёстких вьющихся волос.
- Меня зовут Тай.
Потом он дал ей во что одеться - ничего не спрашивал она тоже молчала. Юбка пахла чем-то аптечно-химическим - то ли бромом, то ли формалином. А вот синий свитер оказался свежевыстиранным, от него едко несло стиральным порошком и морозом. Единственное, что сохранило аромат человека - грубой вязки полосатые гетры, и сперва Тай долго принюхивалась к ним, пока не поняла, что запах этот когда-то принадлежал ей самой.
Странные свойства своей памяти Тай объяснять не пыталась. Да и как растолковать - пусть даже самой себе - то, что творилось в мозгу? Неотвязно преследовали смутные очертания то ли снов, то ли бреда, то ли воспоминаний... Хотя какие, к чёрту, воспоминания, когда помнить себя, называть по имени. связывать события Тай начала лишь на цинковом прозекторском столе?.. "Может, стоит посоветоваться с Каиным?" Но отчего-то не бежалось...
Полусон-полуявь существования называлась простым словом geshtalt и воспринималась точно так же: целиком и как должное, без вопросов "как?", "зачем?" и "почему?". Стал бы Каин отвечать на них? Пожалуй, да.
Прошло некоторое время, и Глеб снял швы - раны и разрезы зарубцевались на удивление быстро, оставив после себя тонкие светлые нити шрамов, на лице следов не осталось совсем. Только вот грудь слева украшал маленький белый бугорок с радиалиями, как у лучевика, - как раз в том месте, где периодически покалывала тёплая искорка. Она вела себя более активно, когда появлялись смутные тени в голове... Но сама голова уже больше не болела, с руки спал отёк, спина тоже потихоньку успокаивалась, сходили синяки. И если бы иногда по ночам Тай не вскакивала с ощущением смыкающейся над головой толщи ледяной воды, всё бы было в полном порядке.
Немного сумрачный и немногословный Каин всегда находился рядом. С Глебом они, бывало, вели долгие беседы на различнейшие темы, запивая их то коньяком, грея его сквозь тонкое стекло в ладонях, то ароматным свежесваренным кофе, но оба упорно избегали одной и той же темы - её, Тай, прошлого. Она не спрашивала, он первым не начинал. До поры до времени.
В лаборатории стояло зеркало. Между шкафами с литературой и хирургическими инструментами. Высокое - во весь рост - оно скрывалось под ветхой до полупрозрачности простынёй. Как-то раз Тай спросила, что там.
- Посмотри, - пожал плечами Глеб.
Она откинула занавесь.
Сперва на потемневшей от времени амальгаме плавали в пелене палевых царапин лишь смутные тени и пятна. Затем угол обзора расширился, изображение обрело глубину и видение перетекло плавно в осознание и отложилось слепком на матрице памяти и надёжно заняло там своё место - как будто было там всегда, как лингам в йони.
Каин наблюдал - круглые глаза его цепко ловили всё до единой мелочи, и когда Тай, не веря своим глазам, прикоснулась сперва к холодному стеклу, затем к своему лицу, смахнула пальцами морок, и простонала в ужасе: "Неужели это я?..", кивнул, как даосский мудрец. И продолжал смотреть, хоть не видел того, что видело творение его рук, дитя его трудов, частица его души.
Тогда ведь он собирал её буквально по кускам: складывал, прилаживал на место разрозненные части сложного механизма, истерзанного тела. И до конца не мог Каин поверить в успех этой заранее провальной идеи. Вдохнул жизнь в бесформенного кадавра и удивился сам - кадавр вновь наполнился жизнью и теперь изумлённо вглядывался в тёмную глубь старого зеркала.. .
"Я пишу этот дневник, пока помню всё, что видела, хотя и помню уже не всё. Мне просто необходимо понять произошедшее и разложить всё по полкам. Может, проще было бы переговорить с Глебом?..
Нет, не хочу.
Я не хочу, чтобы он знал. Бросать дело так я не собираюсь, а Каин обязательно помешает.
Если та, что я видела, когда-то была мной, то я ей быть не желаю. Но я отвлекаюсь, а надо писать.
Что там было, в зеркале? Грязь и мерзость, слякоть человека, который боится. И что самое страшное, она носила моё лицо. Лицо, но - хвала небесам - не имя.
Я исправлюсь, я исправлю всё, перекрою и сметаю на свой лад. Так, чтобы не было стыдно. Её руки не были подготовлены к драке.
А я стану сражаться. Потом, быть может, меня окрестят стервой, я ненавижу это слово. Стерва - это та дрянь, которой не остаётся ничего кроме пустой испепеляющей злобы. Под моими же ногами вьётся тропа войны.
Я должна всё исправить. Всё. До последней точки. Пусть Глеб не останавливает меня. Слабаки должны подохнуть!".
Слишком долго она была покорной: судьба и окружающие охотно пользовались чужой радостно распахнутой душой, чтобы вытереть ею грязь с сапог. "Не воспринимайте мою вежливость как слабость!" - пыталась та, другая, защитить себя, но получалось у неё слабо. В мире острых лезвий и осколков стекла нет места нежности и ласке - если не погибнут, так окольчужатся сеткой жёстких рубцов, отрастят колючки, а там глядишь - и перейдут в наступление сами, изломанные, исковерканные.
Неумение сказать "нет" выливается в засиженную шею. Нежелание обидеть ближнего своего оборачивается пренебрежением. Забота об окружающих начинает воспринииматься как должное. Тёплые слова живут лишь до первой мелочной обиды.
"Может, не стоило тогда открываться? Кому было нужно? А идеалы... К собакам идеалы. Не на том воспитывали, не на том росла, не о том думала. Поплатилась и не выстояла перед напором, сломалась. Ну ничего. Теперь всё будет по-другому. Хватит миндальничать. Я тоже умею быть жестокой..."
Слякоть на тротуарах изредка сменялась фальшивой праздничностью опавших листьев но тут же снова отвоёвывала законную территорию. Грязь, лужи, мутный бред цивилизации...
Город будто лихорадило - сбежавшая Тай, как птица, выпущенная из клетки, ещё не привыкла после уединения в доме Глеба к сутолоке и шуму, оттого и чувствовала себя совершенно чужой. Улицы, наполненные суетой, ложились ей под ноги; начинала болеть голова.
Слишком много людей, слишком много этих бессмысленных движущихся манекенов. Всё идут, идут, идут неумолимым легионом, в глазах пустота.
И тут один из них зашатался, нарушив слаженный строй. Парень в оранжевой куртке, прижав к груди судорожно растопыренную ладонь, цеплялся за парапет - видно, сердце прихватило. И все идут и идут: "Наверное, пьяный...". А у него в распахнутых глазах ужас смерти. Кто-то убавляет шаг, выжидает - Тай тоже замедлилась, колебалась: помочь? Но нет, вроде оклемался, побрёл дальше. И манекены двинулись снова по своим делам.
За тишиной Тай забралась в редеющий на глазах парк - он находился неподалёку от проспекта, возле реки. Стынущие парапеты были облеплены голодного вида голубями, которые часто роняли на них белые кляксы. Но никого это не волновало, даже саму Тай. Примостившись на лавочке, она пыталась с закрытыми глазами припомнить хоть какие-то черты прошлого местообитания своего, найти зацепку о дороге в старое логовище.
Получалось слабо - больше часа она сидела в таком полутрансе. Привычно кружилась голова и горело в груди. Сквозь пелену дурноты Тай увиделся старый дом в пять этажей. Потолки высокие. Сперва длинный коридор, от него отходят комнаты, их больше трёх. К самому дому ведёт аллея. Чубушниковая? Вроде бы да. Летом там не пройти - аромат сбивает с ног, а тысячи шмелей бурчат важно и деловито. Но теперь там только слякоть опавших листьев и тишина.
Она нашла нескоро эту аллею и до последнего не верила, что ещё шаг, ещё два - и месть - им и самой себе - будет близка как никогда. Третий этаж. Двери открыл мальчишка лет четырнадцати в футболке и мятых джинсах.
- Ёлка?.. - вылупился он.
"Ух ты! Ну и имечко у неё было..."
- Что смотришь? Не рад?
- Ты где гуляла так долго? Мам, она вернулась.
И тут в переднюю высыпали: женщина с немолодым измученным лицом, бабка, мужчина с пальцами в пятнах масляной краски, какое-то сопливое чадо...
- Привет, - только и сказала Тай.
Затем поднялся тайфун из стонов, всхлипов, обниманий… Её тормошили, теребили, пытаясь понять: призрак это или живое существо. Что-то говорили: много и непонятно.
Тай стояла и улыбалась как дурочка в пустоту. «Я наверное, что-то не то играю… Надо бы по-другому, но ведь я даже не знаю, кто эти люди, кто они мне и кем они были для неё…». После этих слов вдруг захлестнуло волной панического страха, залившую её до горла: «А вдруг они заподозрят, что я не она, а другая? Боги… Даже не знаю, что тогда будет и что мне делать… Может быть, лучше стоит притвориться? Да, точно, притворюсь больной или пьяной…».
И она улыбалась - невпопад и непонятно. На расспросы "Где же ты ходила?" отвечать старалась уклончиво - чтобы не поняли ни причины, ни цели, ни дальнейших намерений. Странности поведения списали на усталость...
Вечером она встретилась с главным человеком, ради которого она, собственно, и решила вернуться. Вернее, придти заново. Звонок в дверь, Тай открыла. Несколько секунд они стояли молча в полутёмной прихожей, затем он шагнул, схватил в охапку и прижался лицом к её макушке. Тай слышала сдавленное прерывистое дыхание, но это совершенно не трогало её: «Кто ты мне?». И лишь после того, как он примолк, вспомнила, что его всё-таки стоит обнять – у них с Ёлкой всё-таки что-то было, какая-то любовь…
- Прости, прости меня, Еленка...
И тут вновь кольнуло в груди, невольно шевельнулись губы:
- За что? - любопытство превзошло желание молчать.
Он отстранил Тай от себя - молодой, плечистый. Хорошо одет, зелёная рубашка распахнута, приобнажая грудь. Волевой подбородок и крутые скулы. Импозантный красавец, однозначно самец, лидер. Движется напролом, обдав ароматом дорогого парфюма, наплевав на всех. И на неё.
"Так больше не будет...".
- Я не мог поверить, что ты умерла. Где ты пропадала? Всё в порядке?
- Всё в порядке.
- Поцелуй меня, малышка.
Она колебалась несколько секунд - настоящая Ёлка так не поступила бы.
Губы у него были очень чужими.
А затем понеслись дни - один за другим. Они протекали в смутной пелене притворства и лжи. По вечерам же, сбросив личину, вспоминала Каина: где он сейчас и почему не ищет своё заблудшее чадо? И она одновременно страстно желала вновь повидаться с ним, единственным другом в целом мире, и в то же время понимала: если это случится, всё задуманное пойдёт прахом. А кое-какой план уже зрел...
Взрыв прогремел где-то недели через две после чудесного воскрешения лже-Ёлки. Ссора с мачеватым красавцем вышла отменной и нестандартной. Тай голоса не повышала, орал он. И для самой Тай это стало хорошо срежиссированным спектаклем, где в роли постановщика и зрителя была она сама, торжествующая и упивающаяся триумфом произведённого эффекта. Эмоций, на удивление, не было никаких. Лишь лёгкий интерес и холодная наблюдающая отчуждённость. И тот, безусловно, чувствовал всё, и от осознания собственного бессилия рвал и метал ещё яростнее.
Первая победа была за Тай.
"Слишком просто как-то вышло, слишком...". Но это было именно так. Люди, которые привыкли к легкому выйгрышу нахрапом, бывает, сдаются, столкнувшись с серьёзным противником. В этот раз оказалась сильнее именно Тай, хрупкая и женственная, изящная и утончённая.
"Сперва разбили мне сердце. Ладно, перетерпела. Растащили осколки на сувениры... Теперь хотите большой и чистой любви?
А вот х...й вам!!!"
И Тай немножко поплакала от тоскливого удовлетворения совершённым.
Это было странное состояние. Обёртка его сияла праздничным блеском: "Я смогла! Я сумела! Я сильнее!". Следующий слой была правота - смелая и отчаянная, с дерзкой усмешкой на гордо сжатых губах. А начинку отравляла собой гнилая слива сомнения с косточкой в самом сердце. Словно это всплывала потёртая совесть несчастной Ёлки и пыталась воззвать к Тай. От неё становилось гадко на душе. Но лишь на миг.
"Я больше не позволю ездить на себе. Надоело. Хватит!".
С другой стороны, она понимала, что у красавца этого есть какие-то реальные чувства к несчастной Ёлке - ну ведь не может быть иначе! И что своим поведением она, Тай, ранит его. Иногда - весьма остро. И понимала, в то же время, что останавливаться у неё нет права.
Ссоры продолжались, они что-то доказывали друг другу - когда-то такие близкие и откровенные молодые люди, влюблённые, любящие. Но всё меньше и меньше оставалось в Тай того яростного запала, что заставлял сердце пылать ненавистью, той самой, которая придаёт смысл жизни двум заклятым врагам, жаждущим вендетты. Он стал ей действительно чужим. Он, по вине которого в сердце дурочки-Ёлки обитает стальная спица - это рассказало зеркало Каина.
А однажды он вызвал её на откровенный разговор. И сказал те же самые слова, что Тай перебирала в голове уже не первую неделю. Те самые слова про их прошлые отношения, про "ты совсем другая", про боль и обиду сперва, а теперь равнодушие. И говорил он это бесстрастно, ровно, словно тысячу раз проговаривал их сам себе. И завершил монолог вполне предсказуемо:
- Мы стали чужими. Я ухожу.
И ушёл.
И как будто мир прекратил своё существование. Потому что само существование Тай стало бессмысленным. Неделю она промучилась, а потом сдалась, и невольный свидетель её слома увидел бы рыдающую на подоконике девушку в россыпи рыже-каштановых кудрей, в синем свитере, длинной шерстяной юбке, вязаных гетрах. И не узнал бы в ней ни Ёлку-Еленку, ни даже Тай...
У меня больше нет сердца... Но не в этом дело... Безразличие ко всему - будь как будет... Боже, как же больно от этого!..
- Каин... Глеб!.. Глеб...
...Он пришёл на её зов, заблудшего чада своего, творения рук искусного хирурга, и теперь сидел подле, пытаясь утешить боль, успокоить.
- Глеб, мне больше нет смысла быть...
- Она тоже тогда так сказала, я думаю. Тогда, в первый раз. Затем что? Свора взбесившихся собак? Тонкий лёд на озере? Узкая змеиная нора и муравьиная куча? Ей не было смысла быть, и на ней отыгрались за всё. За всё...
- А мне что тогда остаётся? Глеб, люди не против нас, как это кажется в четырнадцать лет! Они не против, им просто плевать. И я плевала на них всё это время, думая, что ненавижу. И ведь ненавидела - на самом-то деле!
- То были страсти...
- Да, чёрт возьми! Да!!! А им было до фонаря: я сама, мои чувства, моя жизнь... Что нас с этим связывало? Да ничего! Никаких обязательств, никаких привязанностей... Я разучилась любить, Глеб. А теперь, похоже, ещё и ненавидеть...
В заплаканных глазах её было отчаяние.
- Мне теперь тоже безразлично: есть он, нет, что с ним... Как и ему. Привыкла, да? Глеб, Каин, не молчи. Что мне делать? Куда я? Кому нужна?
- Тай...
Но она перебила Каина, продолжая поток мыслей.
- Мне казалось, что если я полюблю, то раз и на всю жизнь. Что это будет сплошной поток эмоций - хороших эмоций. Преданность, верность, радость быть вместе, радость уже только оттого, что моя рука в его руке. Дарить это и принимать, я была готова, я отдавала, порой даже больше, чем следовало бы. Но вот... Оказалось, что это никому не нужно... Что я теперь? Перегоревшая лампочка? Понимаю, что больше не смогу так гореть, а иначе не хочу - не понимаю - как возможно... И я даже не желаю смерти себе... Мне безразлично...
- Ты умница, Ёлка...
- Не говори ерунды. Хотя, пожалуй, ты прав. Тай не справилась. Эта идея была провальной с самого начала... Забери меня, слышишь, Глеб? Здесь мне больше нечего делать... Здесь меня больше нет...
По тёмной чубушниковой аллее шли двое. Девушка зябко куталась в пальто и прятала нос за вязаным шарфом. Спутник её шагал неторопливо. В дальнем конце аллеи фигуры прохожих поглотила тьма.
"Тоска... За всё это время одно ощущение - тоска. Как будто я разучилась радоваться навсегда. Страшно, что я не вижу надежды на будущее и света. Депрессняк? Все депрессняки до этого были какие-то... злые, что-ли? А тут - просто серое равнодушие... Слабачка Ёлка оказалась сильнее. Тай умерла. Она не придёт...".
Лето - зима 2009
Fleur
Жёсткое полотно под голыми лопатками, белый потолок режущего по глазам света, голос, вопрошающий "Как имя твоё?".
Несколько помедлив, точно не своё, точно примеряя и пробуя на вкус, разлепляя спаявшиеся губы:
- Тай...
"Тай?.. Ну пусть будет Тай, раз ты желаешь так...".
Покалывало где-то в груди, за рёберной решёткой, но покалывало тепло и - хоть и абсурдно это - привычно как-то... Разогретая точка в сердце была с ней с рождения - все эти несколько секунд, что жил её мозг. Так же привычным оказалось и заслонившее свет лицо над холодным цинковым столом, над ней, над её распростёртым телом. "Глеб Каин?" - спросила сама себя Тай, видя его впервые, и тут же откуда-то изнутри пришла уверенность в верности этой мысли. Глеб Каин был так же знаком и привычен, как пульсирующая искра. И был он чуть ли не богом - этот мужчина с глазами немного навыкате - как у рыбы - и пепельной шапкой жёстких вьющихся волос.
- Меня зовут Тай.
Потом он дал ей во что одеться - ничего не спрашивал она тоже молчала. Юбка пахла чем-то аптечно-химическим - то ли бромом, то ли формалином. А вот синий свитер оказался свежевыстиранным, от него едко несло стиральным порошком и морозом. Единственное, что сохранило аромат человека - грубой вязки полосатые гетры, и сперва Тай долго принюхивалась к ним, пока не поняла, что запах этот когда-то принадлежал ей самой.
Странные свойства своей памяти Тай объяснять не пыталась. Да и как растолковать - пусть даже самой себе - то, что творилось в мозгу? Неотвязно преследовали смутные очертания то ли снов, то ли бреда, то ли воспоминаний... Хотя какие, к чёрту, воспоминания, когда помнить себя, называть по имени. связывать события Тай начала лишь на цинковом прозекторском столе?.. "Может, стоит посоветоваться с Каиным?" Но отчего-то не бежалось...
Полусон-полуявь существования называлась простым словом geshtalt и воспринималась точно так же: целиком и как должное, без вопросов "как?", "зачем?" и "почему?". Стал бы Каин отвечать на них? Пожалуй, да.
Прошло некоторое время, и Глеб снял швы - раны и разрезы зарубцевались на удивление быстро, оставив после себя тонкие светлые нити шрамов, на лице следов не осталось совсем. Только вот грудь слева украшал маленький белый бугорок с радиалиями, как у лучевика, - как раз в том месте, где периодически покалывала тёплая искорка. Она вела себя более активно, когда появлялись смутные тени в голове... Но сама голова уже больше не болела, с руки спал отёк, спина тоже потихоньку успокаивалась, сходили синяки. И если бы иногда по ночам Тай не вскакивала с ощущением смыкающейся над головой толщи ледяной воды, всё бы было в полном порядке.
Немного сумрачный и немногословный Каин всегда находился рядом. С Глебом они, бывало, вели долгие беседы на различнейшие темы, запивая их то коньяком, грея его сквозь тонкое стекло в ладонях, то ароматным свежесваренным кофе, но оба упорно избегали одной и той же темы - её, Тай, прошлого. Она не спрашивала, он первым не начинал. До поры до времени.
В лаборатории стояло зеркало. Между шкафами с литературой и хирургическими инструментами. Высокое - во весь рост - оно скрывалось под ветхой до полупрозрачности простынёй. Как-то раз Тай спросила, что там.
- Посмотри, - пожал плечами Глеб.
Она откинула занавесь.
Сперва на потемневшей от времени амальгаме плавали в пелене палевых царапин лишь смутные тени и пятна. Затем угол обзора расширился, изображение обрело глубину и видение перетекло плавно в осознание и отложилось слепком на матрице памяти и надёжно заняло там своё место - как будто было там всегда, как лингам в йони.
Каин наблюдал - круглые глаза его цепко ловили всё до единой мелочи, и когда Тай, не веря своим глазам, прикоснулась сперва к холодному стеклу, затем к своему лицу, смахнула пальцами морок, и простонала в ужасе: "Неужели это я?..", кивнул, как даосский мудрец. И продолжал смотреть, хоть не видел того, что видело творение его рук, дитя его трудов, частица его души.
Тогда ведь он собирал её буквально по кускам: складывал, прилаживал на место разрозненные части сложного механизма, истерзанного тела. И до конца не мог Каин поверить в успех этой заранее провальной идеи. Вдохнул жизнь в бесформенного кадавра и удивился сам - кадавр вновь наполнился жизнью и теперь изумлённо вглядывался в тёмную глубь старого зеркала.. .
"Я пишу этот дневник, пока помню всё, что видела, хотя и помню уже не всё. Мне просто необходимо понять произошедшее и разложить всё по полкам. Может, проще было бы переговорить с Глебом?..
Нет, не хочу.
Я не хочу, чтобы он знал. Бросать дело так я не собираюсь, а Каин обязательно помешает.
Если та, что я видела, когда-то была мной, то я ей быть не желаю. Но я отвлекаюсь, а надо писать.
Что там было, в зеркале? Грязь и мерзость, слякоть человека, который боится. И что самое страшное, она носила моё лицо. Лицо, но - хвала небесам - не имя.
Я исправлюсь, я исправлю всё, перекрою и сметаю на свой лад. Так, чтобы не было стыдно. Её руки не были подготовлены к драке.
А я стану сражаться. Потом, быть может, меня окрестят стервой, я ненавижу это слово. Стерва - это та дрянь, которой не остаётся ничего кроме пустой испепеляющей злобы. Под моими же ногами вьётся тропа войны.
Я должна всё исправить. Всё. До последней точки. Пусть Глеб не останавливает меня. Слабаки должны подохнуть!".
Слишком долго она была покорной: судьба и окружающие охотно пользовались чужой радостно распахнутой душой, чтобы вытереть ею грязь с сапог. "Не воспринимайте мою вежливость как слабость!" - пыталась та, другая, защитить себя, но получалось у неё слабо. В мире острых лезвий и осколков стекла нет места нежности и ласке - если не погибнут, так окольчужатся сеткой жёстких рубцов, отрастят колючки, а там глядишь - и перейдут в наступление сами, изломанные, исковерканные.
Неумение сказать "нет" выливается в засиженную шею. Нежелание обидеть ближнего своего оборачивается пренебрежением. Забота об окружающих начинает воспринииматься как должное. Тёплые слова живут лишь до первой мелочной обиды.
"Может, не стоило тогда открываться? Кому было нужно? А идеалы... К собакам идеалы. Не на том воспитывали, не на том росла, не о том думала. Поплатилась и не выстояла перед напором, сломалась. Ну ничего. Теперь всё будет по-другому. Хватит миндальничать. Я тоже умею быть жестокой..."
Слякоть на тротуарах изредка сменялась фальшивой праздничностью опавших листьев но тут же снова отвоёвывала законную территорию. Грязь, лужи, мутный бред цивилизации...
Город будто лихорадило - сбежавшая Тай, как птица, выпущенная из клетки, ещё не привыкла после уединения в доме Глеба к сутолоке и шуму, оттого и чувствовала себя совершенно чужой. Улицы, наполненные суетой, ложились ей под ноги; начинала болеть голова.
Слишком много людей, слишком много этих бессмысленных движущихся манекенов. Всё идут, идут, идут неумолимым легионом, в глазах пустота.
И тут один из них зашатался, нарушив слаженный строй. Парень в оранжевой куртке, прижав к груди судорожно растопыренную ладонь, цеплялся за парапет - видно, сердце прихватило. И все идут и идут: "Наверное, пьяный...". А у него в распахнутых глазах ужас смерти. Кто-то убавляет шаг, выжидает - Тай тоже замедлилась, колебалась: помочь? Но нет, вроде оклемался, побрёл дальше. И манекены двинулись снова по своим делам.
За тишиной Тай забралась в редеющий на глазах парк - он находился неподалёку от проспекта, возле реки. Стынущие парапеты были облеплены голодного вида голубями, которые часто роняли на них белые кляксы. Но никого это не волновало, даже саму Тай. Примостившись на лавочке, она пыталась с закрытыми глазами припомнить хоть какие-то черты прошлого местообитания своего, найти зацепку о дороге в старое логовище.
Получалось слабо - больше часа она сидела в таком полутрансе. Привычно кружилась голова и горело в груди. Сквозь пелену дурноты Тай увиделся старый дом в пять этажей. Потолки высокие. Сперва длинный коридор, от него отходят комнаты, их больше трёх. К самому дому ведёт аллея. Чубушниковая? Вроде бы да. Летом там не пройти - аромат сбивает с ног, а тысячи шмелей бурчат важно и деловито. Но теперь там только слякоть опавших листьев и тишина.
Она нашла нескоро эту аллею и до последнего не верила, что ещё шаг, ещё два - и месть - им и самой себе - будет близка как никогда. Третий этаж. Двери открыл мальчишка лет четырнадцати в футболке и мятых джинсах.
- Ёлка?.. - вылупился он.
"Ух ты! Ну и имечко у неё было..."
- Что смотришь? Не рад?
- Ты где гуляла так долго? Мам, она вернулась.
И тут в переднюю высыпали: женщина с немолодым измученным лицом, бабка, мужчина с пальцами в пятнах масляной краски, какое-то сопливое чадо...
- Привет, - только и сказала Тай.
Затем поднялся тайфун из стонов, всхлипов, обниманий… Её тормошили, теребили, пытаясь понять: призрак это или живое существо. Что-то говорили: много и непонятно.
Тай стояла и улыбалась как дурочка в пустоту. «Я наверное, что-то не то играю… Надо бы по-другому, но ведь я даже не знаю, кто эти люди, кто они мне и кем они были для неё…». После этих слов вдруг захлестнуло волной панического страха, залившую её до горла: «А вдруг они заподозрят, что я не она, а другая? Боги… Даже не знаю, что тогда будет и что мне делать… Может быть, лучше стоит притвориться? Да, точно, притворюсь больной или пьяной…».
И она улыбалась - невпопад и непонятно. На расспросы "Где же ты ходила?" отвечать старалась уклончиво - чтобы не поняли ни причины, ни цели, ни дальнейших намерений. Странности поведения списали на усталость...
Вечером она встретилась с главным человеком, ради которого она, собственно, и решила вернуться. Вернее, придти заново. Звонок в дверь, Тай открыла. Несколько секунд они стояли молча в полутёмной прихожей, затем он шагнул, схватил в охапку и прижался лицом к её макушке. Тай слышала сдавленное прерывистое дыхание, но это совершенно не трогало её: «Кто ты мне?». И лишь после того, как он примолк, вспомнила, что его всё-таки стоит обнять – у них с Ёлкой всё-таки что-то было, какая-то любовь…
- Прости, прости меня, Еленка...
И тут вновь кольнуло в груди, невольно шевельнулись губы:
- За что? - любопытство превзошло желание молчать.
Он отстранил Тай от себя - молодой, плечистый. Хорошо одет, зелёная рубашка распахнута, приобнажая грудь. Волевой подбородок и крутые скулы. Импозантный красавец, однозначно самец, лидер. Движется напролом, обдав ароматом дорогого парфюма, наплевав на всех. И на неё.
"Так больше не будет...".
- Я не мог поверить, что ты умерла. Где ты пропадала? Всё в порядке?
- Всё в порядке.
- Поцелуй меня, малышка.
Она колебалась несколько секунд - настоящая Ёлка так не поступила бы.
Губы у него были очень чужими.
А затем понеслись дни - один за другим. Они протекали в смутной пелене притворства и лжи. По вечерам же, сбросив личину, вспоминала Каина: где он сейчас и почему не ищет своё заблудшее чадо? И она одновременно страстно желала вновь повидаться с ним, единственным другом в целом мире, и в то же время понимала: если это случится, всё задуманное пойдёт прахом. А кое-какой план уже зрел...
Взрыв прогремел где-то недели через две после чудесного воскрешения лже-Ёлки. Ссора с мачеватым красавцем вышла отменной и нестандартной. Тай голоса не повышала, орал он. И для самой Тай это стало хорошо срежиссированным спектаклем, где в роли постановщика и зрителя была она сама, торжествующая и упивающаяся триумфом произведённого эффекта. Эмоций, на удивление, не было никаких. Лишь лёгкий интерес и холодная наблюдающая отчуждённость. И тот, безусловно, чувствовал всё, и от осознания собственного бессилия рвал и метал ещё яростнее.
Первая победа была за Тай.
"Слишком просто как-то вышло, слишком...". Но это было именно так. Люди, которые привыкли к легкому выйгрышу нахрапом, бывает, сдаются, столкнувшись с серьёзным противником. В этот раз оказалась сильнее именно Тай, хрупкая и женственная, изящная и утончённая.
"Сперва разбили мне сердце. Ладно, перетерпела. Растащили осколки на сувениры... Теперь хотите большой и чистой любви?
А вот х...й вам!!!"
И Тай немножко поплакала от тоскливого удовлетворения совершённым.
Это было странное состояние. Обёртка его сияла праздничным блеском: "Я смогла! Я сумела! Я сильнее!". Следующий слой была правота - смелая и отчаянная, с дерзкой усмешкой на гордо сжатых губах. А начинку отравляла собой гнилая слива сомнения с косточкой в самом сердце. Словно это всплывала потёртая совесть несчастной Ёлки и пыталась воззвать к Тай. От неё становилось гадко на душе. Но лишь на миг.
"Я больше не позволю ездить на себе. Надоело. Хватит!".
С другой стороны, она понимала, что у красавца этого есть какие-то реальные чувства к несчастной Ёлке - ну ведь не может быть иначе! И что своим поведением она, Тай, ранит его. Иногда - весьма остро. И понимала, в то же время, что останавливаться у неё нет права.
Ссоры продолжались, они что-то доказывали друг другу - когда-то такие близкие и откровенные молодые люди, влюблённые, любящие. Но всё меньше и меньше оставалось в Тай того яростного запала, что заставлял сердце пылать ненавистью, той самой, которая придаёт смысл жизни двум заклятым врагам, жаждущим вендетты. Он стал ей действительно чужим. Он, по вине которого в сердце дурочки-Ёлки обитает стальная спица - это рассказало зеркало Каина.
А однажды он вызвал её на откровенный разговор. И сказал те же самые слова, что Тай перебирала в голове уже не первую неделю. Те самые слова про их прошлые отношения, про "ты совсем другая", про боль и обиду сперва, а теперь равнодушие. И говорил он это бесстрастно, ровно, словно тысячу раз проговаривал их сам себе. И завершил монолог вполне предсказуемо:
- Мы стали чужими. Я ухожу.
И ушёл.
И как будто мир прекратил своё существование. Потому что само существование Тай стало бессмысленным. Неделю она промучилась, а потом сдалась, и невольный свидетель её слома увидел бы рыдающую на подоконике девушку в россыпи рыже-каштановых кудрей, в синем свитере, длинной шерстяной юбке, вязаных гетрах. И не узнал бы в ней ни Ёлку-Еленку, ни даже Тай...
У меня больше нет сердца... Но не в этом дело... Безразличие ко всему - будь как будет... Боже, как же больно от этого!..
- Каин... Глеб!.. Глеб...
...Он пришёл на её зов, заблудшего чада своего, творения рук искусного хирурга, и теперь сидел подле, пытаясь утешить боль, успокоить.
- Глеб, мне больше нет смысла быть...
- Она тоже тогда так сказала, я думаю. Тогда, в первый раз. Затем что? Свора взбесившихся собак? Тонкий лёд на озере? Узкая змеиная нора и муравьиная куча? Ей не было смысла быть, и на ней отыгрались за всё. За всё...
- А мне что тогда остаётся? Глеб, люди не против нас, как это кажется в четырнадцать лет! Они не против, им просто плевать. И я плевала на них всё это время, думая, что ненавижу. И ведь ненавидела - на самом-то деле!
- То были страсти...
- Да, чёрт возьми! Да!!! А им было до фонаря: я сама, мои чувства, моя жизнь... Что нас с этим связывало? Да ничего! Никаких обязательств, никаких привязанностей... Я разучилась любить, Глеб. А теперь, похоже, ещё и ненавидеть...
В заплаканных глазах её было отчаяние.
- Мне теперь тоже безразлично: есть он, нет, что с ним... Как и ему. Привыкла, да? Глеб, Каин, не молчи. Что мне делать? Куда я? Кому нужна?
- Тай...
Но она перебила Каина, продолжая поток мыслей.
- Мне казалось, что если я полюблю, то раз и на всю жизнь. Что это будет сплошной поток эмоций - хороших эмоций. Преданность, верность, радость быть вместе, радость уже только оттого, что моя рука в его руке. Дарить это и принимать, я была готова, я отдавала, порой даже больше, чем следовало бы. Но вот... Оказалось, что это никому не нужно... Что я теперь? Перегоревшая лампочка? Понимаю, что больше не смогу так гореть, а иначе не хочу - не понимаю - как возможно... И я даже не желаю смерти себе... Мне безразлично...
- Ты умница, Ёлка...
- Не говори ерунды. Хотя, пожалуй, ты прав. Тай не справилась. Эта идея была провальной с самого начала... Забери меня, слышишь, Глеб? Здесь мне больше нечего делать... Здесь меня больше нет...
По тёмной чубушниковой аллее шли двое. Девушка зябко куталась в пальто и прятала нос за вязаным шарфом. Спутник её шагал неторопливо. В дальнем конце аллеи фигуры прохожих поглотила тьма.
"Тоска... За всё это время одно ощущение - тоска. Как будто я разучилась радоваться навсегда. Страшно, что я не вижу надежды на будущее и света. Депрессняк? Все депрессняки до этого были какие-то... злые, что-ли? А тут - просто серое равнодушие... Слабачка Ёлка оказалась сильнее. Тай умерла. Она не придёт...".
Лето - зима 2009
@музыка: Fleur
@темы: писульки
-
-
05.04.2010 в 14:51как говорит мой друг Григорий - "свобода не ОТ чего, а ДЛЯ чего".
Ёлка стала свободной, чтобы отомстить.
но оказалось, что свобода тоже имеет минусы, ибо граничит с неНУЖНОстью:
свобода "МОЖНО", и необходимость "НУЖНО",
нужен, нужна...
главное - не отчаиваться. мир полон красоты, в нём есть ради чего жить. есть ради чего искать - ради чего жить. есть ради чего искать - ради чего искать - ради чего жить...
-
-
07.04.2010 в 01:05а любовь стоит того, чтобы ждать...
кстати, про "тай" - это на каковском "свобода"?
-
-
07.04.2010 в 09:42*мечтательно* мну с Катрин хотетт в тайланд...
ещё тай - это 11-я из 64 гексаграмм "Книги перемен", значение вкратце - "расцвет". соответствует состоянию "сверху - земля, снизу - небо", что вполне похоже на "свободу", имхо &]
-
-
07.04.2010 в 21:35а имя было выбрано абсолютно случайненько... надо же...
-
-
08.04.2010 в 12:45-
-
08.04.2010 в 15:23%]