давно пора было выложить...
читать дальше Написано в соавторстве с Ил.Ил. Большое ему спасибо за идею
и терпеливый разбор материала вместе со мной.
А также просто огромнейшая благодарность братьям Самойловым - без
"Майн кайфа?" попросту не было бы этой вещи.
На антресолях в шкафу старые вещи. Завалы непонятные, ненужные, «про запас». Кажутся такими интересными – вдруг там что спрятано?
Пыль, залежалая пыль поднялась, забила нос до слёзного чиха, а после серыми клочьями осела везде.
Свёрток…
Вниз его.
Чёрное сукно. Значки, нашивки. Чёрный эмалевый крест. Две серебристые молнии.
Как знаки беды.
Влетела мать. Отобрала. Унесла.
А ночью, уложив дочку спать, ревела, уткнувшись лицом в благоухающий пижмой и пылью китель, ласкала незашитую разлохмаченную дырочку над левым нагрудным карманом.
* * *
EINZ
Был он чёрный. Чёрный и крепкий, как молодой ворон. С ног до головы в чёрном-чёрном. Как и Мерседес, что привёз их суконную шатию. Только тот был блестящий: солнце било рикошетом с решётки радиатора, да всё по глазам – больно было смотреть.
Из дома выгнали. Чёрные действовали чётко, без суеты и криков. Слаженной дикой машиной, которая готова подмять под себя, раздробить и поехать дальше по костям в алом месиве.
Искали. Изредка перебрасывались короткими фразами. Было видно – отец всё знает, знает в чём дело и знает что грозит. И он стоял и хмуро смотрел, как из дома выволакивают вещи в белой шелухе – даже в подушках шарили. Гадливо стряхивали перья с кителей.
А чёрный этот стоял столбом, вперив в неё ледяной взгляд.
Видела она всё: и синие тени под серо-стальными глазами, и бледную кожу, на скулах натянутую, и нервные тонкие пальцы, что сжимали бумажку с гербовой печатью – орла она тоже разглядела.
- Gret… - едва заметно шевельнулись губы, словно вытолкнули маленький угловатый камешек.
И сорвалась пружина, раскручивая поток событий, которому предстояло многое свершить и изменить, стереть и создать, а эхо его откликнулось и в будущем…
Сначала были руки – твёрдые и чуть тёплые, скользнули в её ладонь, крепко сжали, чтобы не вырвалась.
- Gehen1, - бросил чёрный коротко.
- Gehen…- повторил он на её слабые попытки освободиться. Мягко, но настойчиво потянул за собой, – Gehen.
Она сопротивлялась, не шла. Что-то завопила мать, бросилась на обидчика; с криком «Halt!» старуху оттолкнули, а сероглазый рывком подхватил её на руки и легко понёс к дому – опомниться не успела. Отец рванулся на защиту, его повалили на выбитую ногами дорожку под зябнущим кустом сирени, заломили руки. Мать голосила – аж резало уши.
- Alle weg!2 – рявкнул молодой на тех, что копошились в комнатах – сдуло как ветром.
Бардак. Развалы. Всё перевёрнуто, раскрыто, выпотрошено. Бельё, книги, посуда – всё по полу ровным слоем. Что разорвано, что разбито. Попрано и изгажено.
Билась и вырывалась отчаянно. Попадала то по нему, то по углам, выла от боли, снова рвалась на волю. Пару раз затылком приложилась к косяку узких дверей.
А он держал. Крепко и надёжно. Не вырваться. Не убежать. Захлопнул дверь, подпёр изнутри стулом и лишь после опустил на пол, прижал к груди, носом зарывшись ей, невысокой, в волосы…
ZWEI
Был он молод и состоял в офицерском чине. Родился и вырос в Кёльне, осенённый холодной благоговейной торжественностью собора – шпили его звенели в гулком небе. Отзвук этот влился унисоном в сердце его и не позволил уйти с головой в мирскую суету и врасти душой в чёрный китель. И когда пришла пора одевать военное сукно – отец настоял – село оно ловко, точно подогнанное по фигуре, но так до конца и осталось отдельно, словно сухая шкура на ящерице. И когда рука взлетала – «Heil Hitler!» - это оказывалось немного ложью…
А теперь он нервно курил – одну за одной, наплевав на запреты, - по три глубокие затяжки, кашляя и задыхаясь, - и мерзкая физиономия с пятнышком чёрных усов просто излучала почти физически ощутимые потоки лжи и мерзости…
…Великое Дело Рейха… Адская мистерия с хорошо известным концом. Ведь всё уже и так ясно – развязка скоро, и недолго осталось чёрному орлу греть под солнцем свои крылья. Как же они, идиоты, этого не понимают?!. Всё пропало, мой маленький Фриц… Не может долго длиться царствие, построенное на крови и костях…
Кровь, боль, слёзы… Не только инакомыслящих-своих, не только тех, кто не соответствует стандарту Великой Расы… Дети Божьи, коих соблазнил дьявол, что погибли за него, за его идею.
Глупая бедная девочка… Что ей не сиделось дома?! Он же просил, умолял, приказывал!.. Так нет же, нет, не послушалась, не подумала. Побежала за тем, что поманило. Девочки должны возиться с куклами, а война – это игры для мальчишек.
…Einz, zwei, drei… Она так любила танцы…
Радистка-хельферин… Казалось бы: что там опасного?
Обстрел.
Хватило одного, и вот – извещение в письме от её сестры… А он теперь давится табачным дымом – молча, хотя хочется волком выть на бесконечно яркую, впечатывающуюся в мозг луну от отчаяния, от неверия, от невозможности принять эту невообразимую ересь.
- Das kann nicht die Wahrheit…3 - спазматически выдохнул он и сжал переносицу.
Но сестра своими глазами видела её смерть, ошибка исключалась, и это было очевидно.
Её больше нет… Нет рук с изящными пальцами пианистки, звонкого дерзкого смеха – смешливая она была, невеста гауптштурмфюрера CC. Нет её улыбки, её глаз…
Нет.
И тут как током ударило, следом скрутило в тугой узел стыда и отвращения к самому себе. До дрожи. До нервного передёргивания.
“Да как вообще можно можно говорить, вспоминать её, чистую и непорочную, так ужасно поправ прежде?!.”
- Meine Gott… Wie schandlich…4
Её глаза… Её светло-голубые кёльнские глаза он видел однажды здесь, на этой обречённой проклятой земле. И было там страха и ненависти больше, чем весёлых искорок – о, как он тосковал по ним…
…А как же ещё предстоит тосковать…
Навсегда, до конца жизни своей, до последнего лучика света он будет помнить эту ночь: ослепительную тарелку полной луны, тишину, в которой различим лишь шорох сгорающей на папиросе бумаги, пылающее от стыда лицо и морозный звенящий воздух. Звенел он на три четверти, вальсом.
DREI
Был он чёрный. Чёрный и мрачный, как старый ворон. С ног до головы в чёрном-чёрном. На висках блестела седина.
Она разглядела его ещё издалека. Узнала – ужаснулась. Сперва – тому, что вернулся. Затем – каким.
Которым чувством его узнала– не понять. Не тот он был, что прежде – совсем не тот. У этого глаз не было: серые провалы, дышащие льдом, пустота. Как мертвец из могилы вылез…
В ночных её кошмарах другой всё виделся: живой, сильный, опасный… От него не убежать было, не скрыться – раз за разом заново проживала те минуты: скомканные, болящие… Вскакивала в холодном поту, и после ещё долго не унималось колотящееся сердце. Кто сказал бы, что вновь привидится этот ужас наяву – не поверила бы. А тут – стоит. Вылез из машины и смотрит в никуда и ничего не видит вокруг…
Подошёл отец; сказал, мол, шлагбаум пока не поднимают, идти не дают. Присел рядом на узлы, закурил, закашлялся. Выплюнул из застуженных лёгких вонючую слизь.
Они расположились отдельно от всех, в сторонке, чтобы не мешать. Издалека наблюдала она за чёрным тем, зябко ёжилась под материной шалью…
А потом к ним подошли солдаты, двое. Спросили, куда идут, посмотрели документы. Один ткнул ногой узел под ней, что-то сказал – она не разобрала, но второй заржал довольно, ответил. Постояли, погоготали о чём-то своём. А затем первый сбросил её с вещей на землю и передёрнул затвор шмайсера.
Повалилась она со вскриком, неловко, обнимая большой неуклюжий живот.
Следующие два крика слились через миг в один, и СС-манн рухнул рядом, а юбку ей заляпало кровью…
Сбивающаяся очередь.
Выстрел.
Упал второй.
- Laufen Sie!!!5 – услышала она.
Он. Снова он.
- Fiehen Sie, shnell! Nun denn!6– не то приказывал, не то умолял чёрный.
Встретились на миг глаза: её – голубые, в тени каштановых ресниц с тёмной родинкой-зёрнышком под левой бровью, – и его – вмиг ожившие, оттаявшие, человеческие.
- Gret… - сорвался с губ ещё один камешек.
Но на выстрелы уже бежали.
Шмайсер в руках. Ещё одна очередь: отчаянная, безнадёжная. Было ясно – это не спасёт, но в память о той Грет, что осталась в чужой земле, и о той, что сейчас носит под сердцем его – несомненно его! – дитя, он давал этот прощальный салют. Погребальный салют по режиму, по всей этой чудовищной несправедливости, загодя – по фюреру. Загодя – по себе.
Грудь обожгло, и раскалённый кусочек свинца впечатался в тело, прорвал кожу, зацепив ребро, остановился в мякоти сердца…
…Снова крик. Кричала Грет…
Или уже не Грет, а та: тоненькая, коротко стриженная девочка – её отражение… Она, третьесортное существо, обречённое на смерть, оказалась настолько похожа на арийку в пятом колене… Так ведь не бывает…
…Горячая кровь обжигала, но он всё же упорно пытался расстегнуть карман – из последних сил. Ведь там лежало фото, фото и её последнее письмо – вдруг их повредило пулей, не дай Бог… Но пальцы уже не слушались, и он с ужасом понимал, что ещё секунда, ещё миг – и не успеть уже взглянуть на её улыбку в последний раз. Ещё миг – его вечность умрёт на огне…
Он не знал – удалось ли скрыться, ей, маленькой Грет с их ещё не родившимся чадом. Он видел лишь искривлённое злобой и ненавистью лицо старого офицера и чёрную бездну внутри дула люггера.
Последний такт:
Щелчок.
Выстрел.
Тьма.
* * *
Под утро китель был весь мокрый от слёз, к губам поприлипли чёрные ворсинки.
Карточку и письмо она положила на стол: фото осталось целым, а вот конверт всё-таки зацепило, и там, где были буквы – дыра и бурая запёкшаяся кровь, не разобрать ничего.
Имя его так и осталось неизвестным.
Апрель 2009
1. Пойдём…(нем.)
2. Все прочь! (нем.)
3. Это не может быть правдой…(нем.)
4. Бог мой… Как мерзко… (нем.)
5. Бегите!!! (нем.)
6. Спасайтесь, быстрее! Ну же!(нем.)